Contemporary chechen memorial culture. On the relevance of studying

Full Text

Мы живем в изменчивом мире, в котором картина прошло меняется едва ли не чаще, чем картина настоящего. Можно в этой связи вспомнить цитату П. Нора о том, что «все говорят о памяти, потому что памяти больше нет» [6, с. 15]. «Нет» в смысле отсутствия предсказуемого и естественного течения времени, практики традиционной передачи опыта, преемственности поколений. Им на смену пришли симулякры прошлого и места памяти.

Однако, несмотря на это, именно прошлое и культурная память представляются и обычным людям, и исследователям, едва ли не последним оплотом стабильности и предсказуемости. По мысли Г. Люббе, «необыкновенное внимание к артефактам прошлого и активное участие в ритуалах, организуемых вокруг них, объясняется тем, что усилиями исторического сознания компенсируется утрата чувства знакомого в культуре, утрата, обусловленная темпом изменений. Необходимость таких усилий увеличивается прямо пропорционально процессу модернизации» [5, с. 98].

С другой же стороны, как показывает актуальная информационно-политическая повестка, именно трактовка прошлого, памяти, интерпретация истории выступают одним из основных и наиболее острых источников внутри- и межкультурных столкновений и даже войн.

Это во многом связано с подчиненностью прошлого настоящему, с использованием прошлого как инструмента социально-политических манипуляций. Как справедливо отмечает М.Л. Шуб, «каждая историческая эпоха моделировала собственное видение прошлого исходя из актуальных для нее стратегических целей развития и наиболее остро нуждающихся в решении проблем. А потому образ прошлого – это не столько взгляд культуры на свою историю, сколько ее понимание самой себя» [10, с. 45].

Прошлое сегодня (да и всегда) выступает полигоном активных столкновений еще и в связи с конкретным историко-событийным наполнением XX века, с его страшными преступлениями и социальными потрясениями.

Такое прошлое не отпускает, оно до сих пор остается «горячим». Ф. Артог писал по этому поводу: «Нет сомнения, что преступления ХХ века с его массовыми убийствами и чудовищной индустрией смерти – это те потрясения, от которых пошли волны памяти, в конце концов, достигшие и в сильнейшей степени поколебавшие наши современные общества. Прошлое не «прошло», и во втором или третьем поколении к нему обратились за ответом» [1].

Аналогичную точку зрения высказывает и А. Ассман: «Травматическое прошлое, унаследованное от века массового насилия, не изгладится само собой; напротив, это прошлое потребует от нас еще значительного ретроспективного внимания... Это означает, что прошлое следует считать не «мертвым грузом», а тем весомым значимым опытом, который имеют для нас память о погибших и о совершенных злодеяниях» [2].

Таким образом, прошлое выступает одновременно и источником социального опыта, примирения и консолидации (помнить прошлое, чтобы не повторить его катастроф), и идентификационным ресурсом (мы те, каким было наше прошлое), и причиной масштабных конфликтов (у каждого свое прошлое).

На практике, в пространстве культурной политики предлагается довольно много самых разнообразных путей использования созидательного потенциала прошлого и вариантов преодоления или нивелирования возникающих на этой темпоральной почве разногласий. Их эффективность – вопрос спорный. Главный шаг, который должен открывать любую работу с прошлым – это его глубокое изучение. Именно поэтому представляется столь значимым изучение мемориальной культуры в целом и современной мемориальной культуры Чеченской Республики в частности.

Под мемориальной культурой предлагается понимать совокупность устойчивых, воспроизводимых способов познания, интерпретации, описания, сохранения, трансляции прошлого, репрезентируемых в различных формах мемориальной деятельности, имеющих место в конкретном обществе в конкретный период его существования. Мемориальная культура – стратегия представления, объективации содержания надындивидуальной памяти того или иного общества, то есть памяти, являющейся коллективной по источнику формирования и социальной по специфике распространения.

Стоит также отметить, что сущностными чертами мемориальной культуры являются:

– публичность (открытая презентация мемориальных действий, доступность непосредственного участия и/или эмоционального соучастия аудитории);

– коллективность (репрезентация и/или формирование посредством мемориальных действий ценностных установок не отдельной личности, а определенной социальной группы);

– медиативность (включение в мемориальную деятельность различных медиумов, репрезентующих ее ценностно-нормативное содержание; в качестве медиумов могут выступать музеи, памятники, фильмы, ритуальные действия и пр.);

– воспроизводимость (устойчивый характер мемориальных представлений и действий, закрепленных в культурных ценностях, нормах, практиках, моделях поведения, транслируемых из поколения в поколение в качестве эталонных образцов);

– ритуализированность (наличие алгоритмизированной основы мемориальной деятельности и/или мемориального нарратива, правил, предписаний, установленного порядка, лежащих в их основе и подлежащих повторению);

– презентативность (связь мемориальной культуры с ценностными, идеологическими установками настоящего, выступающего призмой оценки прошлого); активность (выраженная деятельностная составляющая).

В целом актуальность культурологического обращения к мемориальной культуре совпадает с теми причинами, которые инициируют исследовательский интерес к феноменам прошлого и памяти в целом. В самом общем виде данные причины можно свести к нескольким основаниям:

– идентификационному (восприятие прошлого как источника новых идентификационных программ и объединяющих идей);

– политическому (понимание прошлого как ресурса легитимизации актуальных процессов и явлений);

– психологическому (стремление проработать, осознать, проанализировать прошлое для преодоления травматических воспоминаний).

Цель данной статьи заключается в том, чтобы сфокусироваться на осмыслении значимости изучения локального измерения мемориальной культуры, в частности – на осмыслении значимости изучения мемориальной культуры Чеченской Республики.

Такая значимость детерминирована двумя ключевыми факторами – идентификационным и коммуникационным.

Идентификационный фактор.

Изучение мемориальной культуры современной Чеченской Республики – это значимый ресурс формирования новой национальной идентичности. Или, если говорить точнее – адаптации уже существующей национальной идентичности к новым историческим, политическим, социокультурным условиям.

О том, что в структуре национальной идентичности чеченцев сейчас происходят определенные содержательные изменения, говорят разные исследователи. Так, например, В. А. Шнирельман в работе «Быть аланами: интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в ХХ век» пишет о «резком усилении роли представлений о прошлом в формировании этнической идентичности на Северном Кавказе» [9, с. 9].

А.Х. Боров характеризует Юг России (имея ввиду, главным образом, Кавказ) как регион переходности, прежде всего, идентификационной. Источники переходности, по его мнению, кроются в «наследии нерешенных проблем прошлого, и общей незавершенности процессов модернизации в регионе, и новых вызовов экономической, политической и культурной глобализации. В силу этого для народов Северного Кавказа сохранится определенная напряженность между необходимостью соответствовать требованиям открытого и конкурентного мира современности и потребностями сохранения своей культурно-исторической идентичности» [3, с. 246].

Изучение мемориальной культуры в этом контексте, осознание того, как современные чеченцы воспринимают прошлое, оценивают его, поможет не только осмыслить суть происходящих идентификационных трансформаций, но и сделать их более созидательными и ресурсными. История нередко дает основания для конфликтов, что аргументированно и убедительно показал В. А. Шнирельман [9]. Культурологический взгляд на прошлое как на его актуальное отражение в мемориальной культуре скорее ищет точки солидаризации, причины конфликта и способы их разрешения; не оценивает и не агитирует, а констатирует и объясняет.

Коммуникационный фактор.

Обращение к локальному этническому варианту мемориальной культуры открывает новые перспективы для культурного, национального и политического диалога между собственно носителем этой культуры (отдельного этноса) и теми мемориальными субъектами, с которыми он так или иначе контактирует. В нашем случае – это Чеченская Республика и Россия – и как государство и Россия как особый тип культуры, в том числе и мемориальной, в отрыве которой мемориальная культура Чечни существовать не может.

Таким образом, обращение к мемориальной культуре современных чеченцев – это не только путь постижения собственной национальной идентичности, но и путь постижения партнеров по социокультурному диалогу. В данном контексте прошлое обретает черты философского Другого, которое одновременно «дает возможность узнать самого себя, определиться, стать собой…» и стимулирует интерес приблизиться к линии чужого ментального, ценностного, исторического горизонта [4, с. 80].

По мысли профессора Университета города Нью-Йорка С. Канагараджа, именно познание локальности (“local knowledge”) стимулирует исследовательский выход за строгие границы конкретных объектов (районов, городов, местностей), инициирует поиск специфики и универсальности: «Мемориальная культура помогает развить плюралистический способ мышления, с помощью которого мы познаем различные культуры и идентичности, но при этом участвуем в проектах, общих для нашего общего человечества …» [11, с. 257].

Исследование современной чеченской мемориальной культуры позволяет сформировать теоретическое и культурно-историческое основания для последующего сравнения мнемонических паттернов современных чеченцев и россиян, чтобы увидеть благодаря им точки содержательного, ценностного соприкосновения и точки разрыва, болевые зоны, и уже на этой базе корректировать векторы взаимодействия двух народов, культур, государств, делая его более эффективным и созидательным.

В целом, прошлое играет огромную, определяющую роль в самосознании жителей Кавказа вообще и чеченцев в частности. Как отмечает В.А. Шнирельман, «для северокавказцев история имеет несравнимо большее значение, чем, например, для белых американцев. Если в ответ на вопрос о роли прошлого в их жизни американцы обращаются прежде всего к фактам личной или семейной истории, то обитатели Северного Кавказа говорят о прошлом своего народа. Аналогичным образом, вспоминая об исторической личности, оказавшей на них наибольшее влияние, американцы сплошь и рядом говорят о каком-либо родственнике, тогда как северокавказцы неизменно называют имя Шамиля» [9, с. 9]. О.С. Павлова такую роль истории и прошлого для современных чеченцев обозначила емко и лаконично: «Каждый чеченец – историк» [7, с. 41].

В качестве вывода хотелось бы еще раз подчеркнуть, что изучение мемориальной культуры как системы интерпретации прошлого имеет огромный потенциал не только для представителей memory studies, но и для теоретиков и практиков самых разных научных профилей. Это связано, главным образом, с тем, понимание причин той или иной социальной деятельности (в том числе и мемориальной), по мнению А.Я. Флиера, способствует реализации одной из важнейших функций культуры – функции адаптации общества к условиям существования и формирования (насколько это возможно) гармоничных внутри- и межкультурных связей [8, с. 50].

About the authors

N. U. Yarychev

Author for correspondence.
Email: red@nvsu.ru
ORCID iD: 0000-0003-4667-8020

Ph.D.

References

Supplementary files